Герой сей не особо нравственно-изящной истории, но призывающей к скромному пообдумыванию существующих жизненных катастрофок, был в тот день не в духе. Мокрице явно не везло, и почти растаявшая надежда на встречу хоть с каким-то подобием мужика действовала на его и без того нерадужное настроение омрачающе. Все в Мокрице говорило о недовольстве. Раздражающаяся нетерпимость оставляла на его и так-то не-ах-ти-каком лице какие-то почти демонические гримасски.

Поскрипывая зубами, он бросал взгляды на вертевшихся около "обслужки" потенциальных конкурентов. А что поделаешь? Когда потенциальный клиент не идет, чем вызывает приступы сквернодушия, наверное, не у одного Мокрицы, объектом разглядывания могут послужить и "коллеги". В этом, если не учитывать, что сильные стороны конкуренток злобили Мокрицу, были даже положительные моменты. Высматривая недостатки, Мокрица гаденько злорадствовал, испытывая некое облегчение.

Щурясь, он переводил взгляд с одного на другого обитателя этой туалетной паршивости. Наконец, задержался на Юльке, ядовито подумав: "Вот, свалился мне на голову, другим на головку! Ух, педрило старое, ходит, ягодичкой вертит".

Юлька был далеко не "старое" (всего-то 17), но действительно далеко "педрило". Блеклый и невзрачный, он всегда публично ковылял (ибо был хром) за любым более-менее-дядечкой, которому подставлял свою перекошенную попку не столько по собственному желанию, сколько по привычке и в надежде на позолочение ручки. Как правило, все заканчивалось диалогом:
- А что мне будет за подаренное либидо?

Юлька не имел понятия, что такое это самое "либидо". Он даже произносил это слово с ударением на последнем слоге, считая это синонимом любовных утех.
- Сколько просишь? - недовольно следовало в ответ.
- По десяточке на годок жизни, - загадочно лепетал Юлька, думая, что оригинален и хитроумен, козыряя своей юностью.
- Сколько тебе

Только и ожидая этого вопроса, Юлька потупя глазки шептал:
- Всего семнадцать.
- Гм,... хорошо не пятьдесят. Плачу только за последние пять лет.

Так, клянча не всегда в подходящий момент, Юлька порой получал желаемое, порой получал по шее. Пока ему кое-кто еще приплачивал, так, на чай с сахаром. Опустился Юлька быстро из-за бесхребетности и податливости. Слишком много любил ушами, вот они и свернулись в трубочку.

Мокрица сплюнул и перевел взгляд на Принца, от вида которого разъярился: "О, пугало брюхатое. Изнемогает, Ее Величество Идиотка".

Принц был безнадежной жердяйкой, вечно что-то жующей и муслякующей своим дырко-ртом. Этот падал медленнее. Успел даже в свое время побыть элитным мальчиком и зарекомендовал себя своим поведением и замашками, как принц, но из-за катастрофически неимоверной потребности есть вскоре приобрел пузатость и пухлозадость, что и привело его к "обслужке". Принц и сейчас что-то пережевывал, параллельно лузгая семечки, которыми, казалось, пропах вплоть до неприличных мест.

В последнее время Принц промышлял посасыванием, доставляя приятности тем, кто вовремя успевает закрыть глаза.

"Везет ему сегодня, - думал Мокрица - радуется хорошей погодке". Не потеет дурно, а лишь в рамках приличия. Да и рожа не лоснится". Мокрица прекрасно знал подобные тонкости, знал он, и что его темные пятна под глазами на его бледном в серые дни лице производят не лучшее впечатление, делая его схожим с безвкусно перемазанной шлюшкой. Впрочем, это единственный осмысленный им самим недостаток, который он видил в себе и на который спихивал все свои беды и невезения. Наивность его с годами не поубавилась, даже наоборот, переродилась в нечто большее.

Мокрица - это уже легенда "обслужки", правда дурная, но зато всеизвестная. От того, что ему всегда казалось, будто он из запоздалых и начал голубиться поздновато, аж в 30 лет, Мокрица всю свою жизнь словно что-то наверстывал, что-то боялся упустить, вечно оплакивал что-то утерянное. Дорвавшись до жизни всех-знающего гея, он уже не мог остановиться. Пытался ближе к 40, но из-за уже тогда малопривлекательной потрепанности его шансы влюбить в себя хоть мало-мальски приличную педерасточку были равны нулю. Так он и скатился до того, что пытался сейчас из себя представить. Тощий, сгорбленный, чуть ли не сложенный пополам, он в свои 45 оставался все таким же юрким, пронырливым, как-то не к месту оказавшимся и всегда готовым к всепроникновению любого в себя. Лицо его, не одаренное талантом мимов, было либо злое, либо лебезящее, либо спящее. Глубоко посаженные в темные ямы глаза придавали ему какой-то болезненный трагизм, но широко и услужливо улыбающийся рот (всепонимающий и всепринимающий) делал его образ абсурдным. В завершение и уже совсем не кстати, на его мелкой головке были локоны, в которых его лицо тонуло, даже утонуло и всплыло, ибо больше напоминало утопленика, сладострастно погубленного русалкой, чем лицо жрицы любви.

Мокрица - один из тех, живущих на краешке жизни. Вечно на объедках, которые сам сдабривает фантазиями. На вопрос: "Че за козел тебя вчера?" он всегда отвечал мечтательно-притворно заведомо припасенной ложью: "Не козел, а козлик, и совсем не он меня". Правда от последующих смешков, издевочек и колкостей Мокрицей овладевала дурность духа, и он сам начинал хабалить, обгаживая что угодно, ибо "кто угодно, с кем он не связывался, все нелюди..."

Щупленького студента, которого явно приспичило посетить туалет, но чья походочка и излом губ одновременно говорили о нежелании заходить в "обслужку" и об осведомленности относительно этого места, привлекли Мокрицу. Вообразя себе звезду и себя звездой, он засеменил вслед.

У входа уже во всеоружии топтался Принц и, отпустив какую-то гадкую пошловатость, намеревался поволочиться за "студенткой" (так он окрестил вошедшего). Мокрица проскочил мимо него и к своему счастью обнаружил, что студент приспособился у самого края, и к нему можно подкатить только с одной стороны. За спиной послышалось шипение. Принц, сообразив, что звезду загасит другой, припустился за Мокрицей. Обычно он величественно вплывал в туалет, словно и взаправду принц. Сейчас же он буквально впихнул свое грузное тело и задыхаясь прошипел:
- Что, дохлячка, уже приглядела, чем глотку прочистить?!
- Остынь, пышечка, - парировал Мокрица - лучше присмотри, на чем бы тебе сегодня посидеть - и, почти подбежав к студенту, уставился на востребованность оного.

Студентик, сообразивший все, гнал от себя ужасные предчувствия, но сосредоточиться не мог. Чтобы не казалось, будто он и вправду выставил добро напоказ, студентик пытался еще больше забиться в угол и как-то отвернуться или хотя бы стыдливо прикрыться. Мокрица же, воспользовавшись его замешательством, не отводя свой взгляд от заветного, толкнул студента по-дружески в бок и спросил:
- Ты не из строительного? Уж больно похож.
Студент перевел взгляд со стены на предмет, столь заинтересовавший Мокрицу, и спросил:
- Вы меня что, по нему узнали?
Затем он бросил взгляд на Мокрицу и, ужаснувшись его виду, этому месту и вообще ситуации, в которой оказался, сделал последнее усилие над собой, но тщетно.

- Не ссытся? - услышал он участливое, - Надо бы сдоить сперва.

Студент судорожно стал запихивать перепуганную часть себя в куда-попало и, густо краснея, направился к выходу уверенным и безапеляционным шагом, проклиная несвоевременные естественные нужды организма.

Несколько секунд Мокрицы смотрел ему вслед взглядом, переполненным обиды и банальщины "вернись, я все прощу". Затем все затемнила злость, черная, непомерная. "Точно из строительного. Вот ублюдок, второй раз бреет, сикушка".

- Ну че? Обломчик, мистер жополизка, - съехидничал Принц, наблюдавший за действом с неподдельным удовольствием, так как был уверен в провале Мокрицы не меньше, чем в своем собственном.

- Высоко берешь. Надо было подпрыгивать, когда доставал. Что, маленький, вафелькой не угостили?! - продолжал измываться Принц, - Черт горбатый, и другим малину поломал.
- Закрой спермохлебку-то, жирдяйка, - убито сказал Мокрицв и тоже направился к выходу.

Вдруг в ноздри пробрался блаженный запах мужского одеколона. Голова от благоухания закружилась, и Мокрица, отвлекшийся от мирского, налетел на НЕГО. Это был ОН - МУЖЧИНА!

Шик, блеск, русская лепота, в конце концов. Из элегантных, обеспеченных и независимых. Желанный до одури! На груди таких хочется заснуть и никогда не просыпаться, но не от смертельной губительности, а от вечного желания хранить тепло этого могучего сердца своей любовью и заботой. Да, он желанен до одури, до помешательства, обеими полами и всеми тремя родами!

ОН прошел мимо, легонько, как бы настойчиво брезгливо, швырнув Мокрицу (хотя бы швырнув). "Да, тут подпрыгивать - все ноги переломаешь".

Уходя, Мокрица услышал звук пощечины и обернулся. Принц, по-идиотски надув губки, тер горящую от удара щеку и, кажется, готов был заплакать, если его попросят. "Ну и дура, - подумалось Мокрице, - такая же, как и я".

* * *

Мокрица развалился на лавочке, умудрившись занять ее всю своей костлявостью, так как не желал, чтобы ему мешали. "Почему я не такой? Почему я мелкий и ничтожный? Я - мокрица, потому что вылизываю чужие задницы."

Стало так мерзко, что тошнило собой и хотелось бежать, бежать на ногах, устав, на руках, упасть, ползти, биться о землю и кричать: "Я хочу любви! Я хочу любви хоть краешком своей души!"

Его трясло и слезило, руки нервно и часто гладили колени, словно те были ушиблены или затекли и онемели. Эта нервность становилась невыносимой, и вдруг все оборвалось, остановилось, замерло, умерло, разложилось и навсегда забылось...

...Рука, опустившаяся на его плечо, сильная, согласная только на покорство, вырвала все существо Мокрицы из ужасов его жизни. Она рвала его с корнем.

И все же рука делала больно, поэтому Мокрица жалостно-изнеможденно, как бы сломавшись от небрежного обращения, втянул воздух: "С-с-с!", и обернулся. На него упал весь мир, и он с этой непосильной ношей упал к ногам того, кто сейчас так сладостно-больно владел его плечом. ОН стоял за ним, за ним - за Мокрицей. МУЖЧИНА смотрел в него, молчал и что-то прикидывал мысленно, будто узнавал Мокрицу. Вдруг он ослабил руку, переместил ее на шею и после деловито и обещающе похлопал Мокрицу по щеке.

- Идем, - сказано тихо, ясно и сильно, так сильно, что Мокрица подскочил со всем обрушившимся миром и, увиваясь в ногах незнакомца, зашаркал вместе с ним. Благодарность лилась из него. Это благодарность шавки на живодерне, где отсрочили ее убийство, но не из сострадания к ее судьбе, а только потому, что она ничтожна и подождет своей участи до завтра, если не издохнет сама по себе.

Сердечко сползло на место, и Мокрица пришел в себя после столкновения. Он увидел полный желчной завистью взгляд Принца, который усиленно топырил ему средний палец и шептал вслед полупроклятия, полунепристойности. Мокрица взглянул на эту зажиревшую гнусность даже с какой-то снисходительной жалостью и даже одарил взглядом всепрощающим, хотя и всепомнящим.

Потом его глаза встретились с Юлечкой. Их взгляды бросились друг на друга жадно, не безмолвно. Юлечка испуганно озирался, и казалось, будто собирался выплакаться, но что-то парализовало его, и, кроме испуга, никакие другие эмоции не владели им. Вид у него был по-странному обреченным, он словно прощался, махая своими ресницами часто-часто, с тем, кому наконец удалось то, что Юлечке по малодушию своему не удастся никогда.

"А он не такой уж плохой, это Юлечка", - подумал Мокрица. Ему даже захотелось обнять его сейчас, успокоить и сказать, что все хорошо. "Бедный мальчик, чем он так напуган, глупенький?" Впервые Мокрица увидел в нем мальчика, а не существо из "обслужки". Он видел явно глубоко несчастного, забитого и выдресированного зверька с потухшими глазками, которого доедал страх. Но какой страх?

* * *

Это был измученный временем дом, покинутый, нежилой, от того и сам не жилец. Его серые стены словно падали друг на друга, тем самым поддерживая себя. Догнивающий пол еще хранил следы паркета, а затхлый воздух хранил ароматы издохшей собаки. Посреди комнаты - стол, не востребованный по назначению, но сейчас почти счастливый, ибо согревался задом Мокрицы, усевшегося на него.

Мокрица был голый. Его тельце, обтянутое в кожу, которая была излюблена синяками, смотрелась на этом столе угловато-уродливо и как-то беспомощно-некрасиво. Мокрица, желая произвести хоть наимельчайшее впечатление, завязывал себя в разные соблазнительные, на его взгляд, позы, от чего смотрелся еще безобразнее.

НЕЗНАКОМЕЦ, обнаженный по пояс, стоял перед ним, скрестив руки на груди, и как-то надменно улыбался самому себе.

Мокрица решился:
- Кто ты? - кокетливо-осторожно.
- Я! - сильно.
- "Я" и все? - недоуменно.
- Я! - еще сильнее.
- Значит, кем захочу, тем и... - оборванно.
- Кем Я захочу! - неоспоримо.

Бешенные глаза, захотевшие, покорившие, взявшие всей своей мощью, смотрели на Мокрицу. Он, кажется, понял, откинулся на спину.

"Боль! Почему сегодня боль? Глупый, не почему, а почем сегодня боль."

Впервые боль - адски сладкая, но невыносимая, словно тебя порвали там, где сшили неважно, где недошили или вовсе забыли зашить. Обезумев от нее, он боялся выдать свои муки, боялся потерять, боялся не оправдать, боялся не любить. Чем-то нужно отвлечь себя от этого нестерпимо нарастающего ада сладострастия. "Так еще нигде и ни с кем, - греет мысль - уже скоро, еще чуть-чуть". Но он не в силах больше молчать.

- Бери меня, владей мной, мой король!

Источник боли уходит из него. Мокрицу стаскивают со стола, прижимают лицом к холодной стене, приготовленной словно для расстрела, и награждают новой болью, еще более истошной и кричащей.

- Мой король!
Ледяное и предрешенное в ответ:
- Король владеет всего лишь королевой! Я не король!
- Кем же ты сейчас владеешь?! О, кто ты? Кто?
- Я?! Хм... Мокрица.
- Нет!!!
- Молись...

Удары головы Мокрицы о стену. Не много, всего несколько глухих, но частых. После первого Мокрица ощутил влажную соль, которая обожгла его рот и, попав в легкие с судорожно вдыхаемым воздухом, жгла изнутри.

После второго он почувствовал, как что-то горячее потекло по его ноге, живительное, но бесплодное в нем.

После третьего, последующих для Мокрицы не было, или он никогда не вспомнит их. Его тело лежало облаченное в пыль, холодное, темное, словно само было пылью.

В углу что-то захныкало, затрепетало и покорно выползло. Юлька подлез к телу, словно никогда не бывшему телом. Пискнул и, пугливо озираясь, закрыл Мокрице глаза. Он знал теперь наверняка, что сегодня смерть не придет за ним.